текст: Елена Бабич
фото: Катерина Гордеева
Вам дороги умершие, но не хочется идти на кладбище — знакомые чувства? Репортеры tvorenie.by решили разобраться, почему так происходит и поняли, что большое значение имеет окружающая среда, в которой мы вынуждены находиться, посещая современные некрополи. Рассказываем, почему она бывает недружелюбной, когда всё изменится, и что у нас есть уже сейчас.
Зачем нужны кладбища в «век воображения»
Сухая высокая трава колется сотнями иголок и приводит в бешенство. Лена плывет сквозь нее к крошечным кошачьим захоронениям, большими шагами переступая рыхлые лесные кочки. Лене 34, она красивая, но грустная. Густые тёмные волосы собраны в тугой хвост, острый орлиный взгляд кажется то беспощадным — когда Лена рассказывает о своих принципах, — то беспомощным — когда ком подступает к горлу, и девушка пытается сдержать слезы. Мы на стихийном кладбище домашних животных на окраине Минска. И оно напоминает выставку школьных поделок: кошачьи фото в рамках, корма и конфеты в мыльницах, миниатюрные оградки из пластиковых поддонов и водопроводных труб. «Моя кошка где-то тут под сосной похоронена, — Лена говорит, осматриваясь.
Кошка Санти умерла от почечной недостаточности в 15 лет. Казалось бы, пожилому животному сам Бог велел, но Лену вообще нельзя заподозрить в мыслях о своевременности. Прошло несколько месяцев, Лена пьёт антидепрессанты и не хочет никого видеть. Не может находится в полутьме — это напоминает ей время, когда Санти болела, приходилось включать ночник и не спать всю ночь. Говорит, в кошку вкладывала любовь, которую не смогла реализовать пока никак иначе.
Когда все случилось, друзья стали советовать Лене похоронить Санти на этом кладбище, устроив памятное место, которое захочется навещать. Но она попросила отца просто закопать тельце в лесу, и сама отказалась участвовать в процессе. Спрашиваю, как это может быть, если кошка была так дорога. Почему не хочется выразить эту ценность в материальном виде, который привычен для нашей культуры? Пусть это касается людей и не касается котов, но Лена не оставила мне сомнений в том, что к животным она в целом относится даже лучше.
— Когда умерла моя бабушка, я стояла у гроба, смотрела на труп и понимала, что это не она уже, — Лена объясняет. Мне кажется, так мог говорить Мерсо — герой Камю, пивший кофе у гроба матери. — Она и выглядит по-другому — просто телесная оболочка, которая для меня ничего не значит. Так что нет смысла в этих странных обрядах. Абсолютно равнодушна к ним. Я и маме сразу сказала, что её кремирую. Потому что не уверена, что буду ездить на кладбище и убирать там. А чтоб могила вот в такой хлам превращалась — Лена кивает на «игрушечные» захоронения, — не хочу.
— А если это не могила, — говорю. — Что-то может стать частью той — живой Санти для тебя?
— Я думала заказать картину по номерам с фотографией кошки. Вообще, после её смерти я сделала генеральную уборку, все выбросила, вычистила от неё.
— Может ты хочешь забыть Санти?
— Нет, однозначно. В первые дни мне казалось, я бы жизнь отдала, чтобы хоть сутки с ней провести. Сейчас, после успокоительных, думаю, что… полжизни бы отдала.
Если проследить историю отношения европейцев к похоронам на протяжении веков, станет понятно, как в Лене (уверена, что и во многих из нас) появился такой дуализм: мне крайне дорог умерший, но упаси Бог ходить к нему на могилу и вообще иметь дело с кладбищами.
Историки и антропологи объясняют это кучей факторов, из которых постепенно родилась наша эпоха. Подробно читайте у классического, но противоречивого Филиппа Арьеса или у неклассического, но основательного Сергея Мохова.
А если экстремально коротко и только о Европе, всё выглядит так.
Во времена язычества мертвое тело — штука важная, потому что от того, какие ритуалы вы над ним совершите или не совершите, будет зависеть загробная жизнь умершего, да и ваша тоже. Вспомните какая трагедия разыгралась по этому поводу в «Антигоне» у Софокла: сестре не дают похоронить провинившегося перед государством брата, тогда она отдает свою собственную жизнь, только бы родственник был похоронен по-человечески.
В средневековой Европе мертвое тело значило уже крайне мало, потому что главной в нем считалась душа. Парижанин X века никакого Пер-Лашеза вообразить себе не мог. Зато мог встретить человеческие кости, торчащие из земли посреди улицы. И его это ни чуточку не смущало. Умерших хоронили около храмов, обычно не глубоко, без гробов, да ещё и в несколько слоёв. Такой погост был и частью церковного двора, и частью города (здесь могли, например, проводиться ярмарки). Для знати престижным считалось захоронение внутри храма — да, прямо в полу. Казалось бы, серьезное внимание к телу, но всё равно в основе этого финта лежит внимание к душе: священники и монахи обещают молится о загробном благополучии щедрого жертвователя, похороненного у них в храме.
Возрождение со своим гуманизмом возвысило тело, как живое, так и мертвое. А ближе к Новому времени европейцам и вовсе надоело, что все важные события жизни, в том числе и похороны, регулируются церковью. Похороны постепенно перешли в ведение разного рода похоронных дельцов. Впрочем, не безосновательно. С развитием медицины и наук вообще, в Новое время тело окончательно осознаётся как нечто индивидуальное, а не принадлежащее только огромному Космосу или Богу. Человек чувствует себя владельцем собственного тела. Так что возникает и особо бережное отношение к нему, а могилы начинают индивидуализироваться. Кладбищам уделяют много внимания и превращают их в парки. В XVII веке появляется похоронная инфраструктура, которая развивает идею о том, что каждому уважаемому человеку нужны достойные похороны. Достоинство обеспечивается всевозможными манипуляциями с телом. Чем их больше, тем всё краше и дороже. Инфраструктура, занимающаяся погребениями, сама начинает изобретать ритуалы и жить за счёт этого.
Позитивизм XIX века подкидывает дровишек в идею о достойных похоронах. Европейцы начинают отрицать смерть, а вернее испытывают желание создать иллюзию бессмертия — какая, в самом деле, смерть в мире развития и всемогущих машин? Разного рода фото с мертвецами, которые выглядят как живые, броши из волос и ногтей умершего — новый стандарт достойных похорон. Ритуальщики предлагают всё новые товары и услуги, общество охотно ими пользуется.
А XX век — и вовсе золотое время индустрии. Уважение к умершему измерялось размерами гроба и пышностью похорон. Лишь в 1990-е европейцы от этого устают, снова начав сводить значение тленного тела к нулю и предпочитают думать о нематериальном. О том, что ценны отношения, а не гробы, о том, как захоронения влияют на экологию, о том, как сделать кладбище архитектурно нетоксичным. В XXI веке западноевропейские и американские похоронные дома перестают нести на себе печать траура, в сфере погребений появляется все больше светлых зданий с огромными окнами и минималистичным оформлением интерьера. Всё стремится к мысли о благостном посмертии для усопшего и тихой, светлой печали для живых.
Танатолог Сергей Мохов считает, что всему виной нынешнее виртуальное время, где большую роль играет фантазия. В книге «Рождение и смерть похоронной индустрии от средневековых погостов до цифрового бессмертия» он называет новый век «веком воображения». Нам с каждым днем всё больше понятно, зачем делать презентацию или фильм о жизни умершего и всё меньше понятно, зачем нужен дорогой гроб — речь об этом. Мы начали придавать гораздо меньше значения материальным знакам скорби и материальности вообще, и все больше пытаемся сохранить нечто ментальное — воспоминания и чувства.
В этой логике очень легко понять Лену, которая не хочет смотреть на могилу своей кошки, но хочет хранить память о лучших минутах с ней. Можно было бы на этом закончить репортаж, решив, что кладбища скоро нам, таким прогрессивным, вообще не понадобятся. Но осторожно, сейчас будут новые данные.
Чем кладбища все-таки интересны?
По-моему, Лена — отличное отражение многих из нас. Посудите сами. Несмотря на своё равнодушное отношение к похоронам, девушка постоянно путешествует по Беларуси с подругой, и кладбище — обязательный пункт в любом их маршруте. Говорит, интересно посмотреть на то, как устроены захоронения и вообразить истории людей. В Ленином смартфоне десятки кладбищенских фото, но ни на одном из них нет новых молодых кладбищ — все красоты собраны только со старых некрополей либо с маленьких деревенских кладбищ, окопавшихся в сосновых лесках.
Конечно, я не проводила опроса на тему «Любят ли люди гулять по кладбищам и хотят ли при этом кремировать близких родственников, чтобы никаких кладбищ на свете не было». Но бросьте в меня камень, если взгляды Лены не импонируют вам. Или, по крайней мере, если они нравятся вам меньше, чем взгляды людей, которые в былые времена делали броши из ногтей покойника или нанимали герольда, чтобы стоял у гроба со специальным лицом, очерняя атмосферу. Будем считать без исследований, что многие умеют видеть в старых кладбищах красоту. И, о чудо, прогрессивность века не умаляет нашего интереса к ним. Почему же до новых некрополей нам нет особого дела?
Как белорусские кладбища стали безликими
Один священник печально пошутил: «Порой не так страшна мысль о смерти, как о том, что надо идти на кладбище». Эта цитата всякий раз против воли всплывает в голове, когда я бываю на кладбище «Русино» в пригороде Барановичей, где похоронены мои родственники. Шутка — не про боязнь покойников, а про то, как пейзаж выглядит с точки зрения эстетики: издалека — серый материк не вмещается в поле зрения, в небе носятся вороны, адски черные и бройлерного размера; вблизи — радужный пластик, эпитафии от Эллочки Людоедки, песчаная пыль в глазах и болтливые блестящие ленты на ветру. До недавнего времени «Русино» было единственным действующим барановичским кладбищем, где хоронили массово. Находиться здесь неприятно, «маму хочется кремировать». Приходится сделать вывод о том, что мне не нравится ходить на кладбище в первую очередь потому, что мне не нравится то, что я там вижу.
После одного такого посещения, я включаю «Зум», чтобы архитектор и урбанистка Илона Эльяшевич объяснила мне, почему эта среда влияет на меня удручающе.
— Современные кладбища в Беларуси — это скорее земельные отношения, чем продукт проектирования, — говорит мне Илона из монитора. — Главное в них — экономия пространства. Возьмем, например, зонирование: на многих кладбищах есть участки для взрослых людей, а есть территории, где хоронят только детей — им нужно меньше места. Пусть это удобно, но психологически некомфортно для живых, потому что мы получаем гнетущую зону. Мне кажется, в таких случаях просто отсутствует качественный архитектурный замысел или ему не придается большого значения. Кладбище изначально не рассматривается как место, которое нам бы хотелось посещать, как место для живых людей, иначе говоря.
По мнению Илоны виновато не только зонирование, но и, например, однообразие захоронений, созданное современной похоронной индустрией. Ну, то есть:
— Сейчас мы отдаем процесс захоронения на аутсорс. Если мой родственник умрет, скорее всего я обращусь в первое попавшееся бюро, которое сделает всё за меня. Мне предложат выбрать из стандартных решений, похожих друг на друга. Поскольку мы и так дистанцируемся от смерти, я просто возьму то, что есть. Таким образом процесс захоронения станет безличным.
Предлагаю Илоне рассказать о том, какой замысел можно было бы вложить в организацию кладбищенского пространства, чтобы оно было психологически комфортным.
— Я бы предложила проектировать это как пространство светлой скорби, — тут же говорит Илона. — Чтобы предоставить человеку способ принятия грусти и возможность научиться жить в этом моменте. Ведь печаль так или иначе приходится переживать. Естественно, есть архитектурные решения, которые этому способствуют. Но, если я их озвучу, это будет ещё один шаблон. Смысл в том, чтобы подходить индивидуально к каждому пространству.
— Как на архитектурном языке можно разговаривать с человеком, который грустит? — спрашиваю всё равно.
— Мне пришли на ум тишина и свет, — Илона смотрит в блокнот, где заранее честно набросала идеи «умного» кладбища, хотя никто её и не просил. — С одной стороны можно дать человеку уединиться, изолировав его от шума. С другой — не погружать его в темноту: делаем так, чтобы на памятниках играл свет от листвы, чтобы они как будто чуть-чуть оживлялись этим. Плюс я не заставляла бы человека страдать. Потому что, когда на тебя капает дождь и ноги застряли в грязи, страдания, даже душевные, увеличиваются. Но когда ты сидишь на удобной скамейке и наблюдаешь картину умиротворения, всё иначе. Цвета светлые, не контрастные, что-то легкое и воздушное. Мне кажется, атмосфера воздушности поднимает внутренний груз от потери на уровень тихой печали.
Пока Илона озвучивает еще много красивых и правильных идей, после которых хочется поселиться на кладбище, я вспоминаю опять Сергея Мохова, который чуть выше поведал нам о «веке воображения». Как-то он и его танатологический единомышленник решили сделать одно российское кладбище подходящим для скорби — вот таким как Илона говорит: чтобы родственникам умерших там не нужно было махать косой, а только пребывать в светлой грусти. Когда парни начали работать с темой, то постепенно осознали, что уборка — это своеобразный ритуал, от которого, может и не стоит избавляться, поскольку это стало частью культуры. Спрашиваю у Илоны, есть ли в этом рацио с точки зрения архитектора.
— Мне кажется, ритуал уборки — не причина, а следствие, — она вообще не согласна. — Уборка случается из-за того, что человек недоволен пространством, в котором он вынужден находиться во время этого акта скорби. Стремление этим пространством овладеть и сделать его чуть лучше сродни лебедям из покрышек. Дело не в том, что человек хочет видеть лебедя из покрышек у себя под окном, а в том, что хочет видеть нечто другое, отличное от того, что у него есть. А как это сделать он не совсем знает.
— Значит, в моих чувствах виновата архитектурная непродуманность. Что ещё? — спрашиваю.
— Например, качество материала, который используется при захоронении. Люди ставят плиты, которые лопаются после первого дождя, некачественные ограды — словом, всё, что не может постареть красиво. Возьмите какие-нибудь дремучие заросли злаков и трав — со сменой времён года они естественным образом сменяются, ветшают при этом, но для нас это выглядит красиво. Оно вроде бы и не ухоженно, но очевидно не нуждается в какой-то сверхъестественной постоянной уборке. Как раз этот тип красоты нам и нравится обычно на старых заросших кладбищах. Еще один момент: родственники не приходят с вениками, не убирают, не ставят оградки, пластиковые цветы на кладбищах, сконструированных по типу американских. Ну, которые мы видим в фильмах — такие ряды одинаковых белых крестов. Они тоже безликие, но, по мне, они всё равно приятнее, потому что в этом есть какая-то природность, какой-то паттерн — то, что моему глазу комфортно: ритм, светлые оттенки, игра солнца, и даже когда дождь, это выглядит красиво – фотографично очень.
Вряд ли что-то изменится быстро
Мы с Илоной говорили о местных реалиях, на которые в каком-то смысле обречены. Тем временем эргономичные и продуманные кладбища — это вовсе не фантазия, они вполне себе существуют, просто не у нас. В Швеции на юге Стокгольма есть кладбище, которое называется Скугсчюркогорден. Как бы это ни звучало, но выглядит прекрасно и переводится как «Лесное кладбище». Проект предложили двое шведских архитекторов-функционалистов Гуннар Асплунд и Сигурд Леверентс аж в 1915 году. Задумка заключалась в том, чтобы максимально использовать особенности местности в проекте кладбища. Ландшафт должен был создавать впечатление естественного природного парка, тем не менее он являлся бы местом захоронения людей. Вышло как и задумывалось, в итоге кладбище, название которого вы наверняка не дочитали до конца, оказало большое влияние на проекты некрополей по всему миру.
Наташа Заева — как раз такой впечатлившийся архитектор. Во время учебы в БНТУ девушка путешествовала по Скандинавии, и вдохновившись стокгольмским кладбищем, в качестве дипломной работы спроектировала своё — только подходящее под белорусские нормы и культурные особенности. «Адронный коллайдер, не меньше», — я подумала, взглянув на проект Наташи, однако содержание его не так уж сложно в реализации, потому что особо-то в ландшафте и менять ничего не нужно.
— Я решила, что незачем останавливаться на строгом предназначении этого места, — говорит мне Наташа Заева тоже из монитора. — У нас принято, что на кладбище только хоронят, но ведь оно может быть и парком, и лесом. Беларусь не примет сейчас каких-то особенных нововведений вроде многоэтажных кладбищ, например. Культурно нам ближе всего захоронение в земле, а если так, то можно попробовать создать комфортную для живых людей среду, совместить захоронения и природность.
Наташа предложила идею изначально закладывать в проект некрополя рекомендации для тех, кто будет хоронить здесь родственников. Если у места есть философия, то и правила захоронений тоже должны её поддерживать. Одно из таких правил по задумке архитектора — отсутствие вертикальных плит, чтобы подчеркнуть неискусственность парка. Для захоронений предлагается использовать только лежачие надгробия из натуральных пород, которые добывают в местных карьерах. При входе на кладбище возникает питомник для растений, которые можно положить на могилу вместо искусственных. По территории рассыпаны захоронения разных типов: обычные могилы, колумбарии, семейные склепы, которые стоят вперемежку с церквями и залами для церемоний прощания.
— Идея была в том, чтобы делать какие-то ориентиры в пространстве из объектов и зелёных насаждений, и тем самым рассуждать про аллегорию естественного цветения, гниения, — Наташа туда же, куда и Илона. — Внутри существует много разных маршрутов: можно гулять, быть наедине с собой или с кем-то, рассуждать.
— Можно для этого пойти просто в лес, — говорю. — Зачем на кладбище-то?
— В этом и смысл. Вы можете пойти просто в лес, только этим лесом может являться кладбище. Вы можете даже об этом не знать, ваш маршрут может пролегать так, что захоронений вы особо и не заметите, потому что надгробия лежат на земле. Словом, они не мелькают перед глазами, не надоедают вам.
Проект Наташи — вообще не воздушные замки, в то же время он требует пространства, вложений и определённого уровня культуры. Не стану рассуждать об этом относительно нашей страны от греха подальше, предположив, что при желании всё возможно. Тем не менее на сегодняшний день сложно представить, что в Беларуси новое кладбище среди леса станет реальностью. Хотя бы потому что сегодня около захоронений запрещено, скажем, сажать высокие деревья, чтоб те ненароком не упали на памятники и не портили могилы, разрастаясь корнями.
Ладно, какие еще способы? Может благоустроенные кладбища-парки в самом городе — наш вариант спасения от мраморно-пластиковой «эстетики»?
В 1970-х архитектор Кристофер Александер рассуждал о том, какое место кладбище должно занимать в городском пространстве. Причем это «в» имеет ключевое значение — Александер считал, что не следует создавать огромных некрополей, наоборот, нужно как можно больше небольших кладбищ, которые находились бы непосредственно в районах города. Его жители должны иметь возможность в комфортной среде соприкасаться со смертью, потому что только так можно примириться с быстротечностью жизни и продолжать все-таки её жить. «Если обстоятельства лишают нас возможности соприкасаться со смертью, мы остаемся с ощущением подавленности, приниженности, у нас уменьшается интерес к жизни», — прямо так и пишет в книге «Язык шаблонов».
Каким бы прекрасным ни был этот замысел, сегодня в Беларуси он вряд ли реализуется. Согласно нормам проектирования, кладбища нельзя помещать слишком близко к территориям, где живут люди. Считается, что некрополи — это места, загрязняющие среду, поэтому их санитарно-защитная зона должна составлять 500 метров (для кладбищ, которые занимают больше 20 га). Представить, что посреди города специально спроектируют кладбище, обнесённые лесом, в общем-то легко, но скорее всего на воображении всё и закончится. В то же время, совсем прозрачно следующее: как бы далеко от города не строилось новое кладбище, рано или поздно оно станет его частью, потому что города имеют привычку расти, притом быстро. Как только это случится, кладбище скорее всего закроют для массовых захоронений, и оно само собой начнёт превращаться в парк.
Если вы отправитесь на любое минское кладбище, которое закрыто для массовых захоронений, окажется, что многое из того, о чем говорят Илона, Наташа и даже Кристофер Александер само собой стало реальность просто за счёт времени. Здесь не то, чтобы совсем не хоронят — на многих закрытых кладбищах «ведутся подзахоронения» — так говорят, когда речь идет о том, чтобы похоронить умершую три дня назад жену рядом с десять лет назад умершим мужем или сына рядом с отцом. Закрытые кладбища преспокойно существуют внутри городов или вплотную примыкают к ним, там полно огромных деревьев, которые загадочным образом никому не мешают, пространство становится природным и атмосферным. Судя по всему, если ситуация с архитектурой не изменится, то лет через 30 открытые сегодня безликие кладбища, на которые мы ходим стиснув зубы, действительно станут местом для жизни. Правда, ходить туда будем уже не мы, а к нам.
Мы решили пройтись по закрытым кладбищам, которые уже успели стать «живыми» в Минске и окрестностях, и поняли, что многие из них не хуже парков могут наполнить природой, впечатлениями и состояниями.
Английский парк на Чижовском
Рыжий хвост мчится через тропинку, как галька по воде, и ныряет в кусты. Я шёпотом кричу «Белка!», Катя на бегу меняет объектив, ныряет за рыжей, но тщетно. Зато птиц легко поймать камерой, их здесь полно. Особенно соек, они трещат в кронах дубов и бросаются в нас оттуда то палками, то желудями. На еловую ветку опускается незнамо кто тяжелый и похожий на канюка, ветка шокирована, но «канюк» немедленно удаляется, и тоже не дает шансов Катиной камере.
Если зайти августовским утром на Чижовское кладбище в Минске, вас ждет примерно такое же действо. Чижовское закрылось для массовых захоронений в 1988 году, так что за 30 с лишним лет вокруг него и внутри тоже, образовался отличный лес. В каком-то смысле облагороженный, потому что то, что видят наши глаза похоже скорее на английский парк в диком стиле. Лесные растения здесь мешаются с культурными, которые понасадили родственники умерших. Розы, «разбитые сердца», огромные ромашки, яблони и вообще Бог знает что яркое и приковывающее взгляд разрослось среди елей, берез, тополей. Когда кладбище только появилось в 1960, ничего этого здесь не было — ровная земля, как и везде. Среди такого количества естественной зелени даже искусственные цветы смотрятся не так обречённо. А метелки золотарника отражают оранжевое августовское солнце, напоминая мне слова Илоны об игре света и ощущении жизни.
Когда эколог и орнитолог Руслан Шайкин слышит, как тепло я отзываюсь о золотарнике, передо мной встает картина недюжинной экологической выдержки и такта.
— Я думаю, что это такое у вас ощущение, что он не мешает, — Руслан говорит мне в телефон, пока я восхищаюсь растением с натуры. Это Шайкин имеет ввиду, что канадский золотарник — плохо, и я страшно ошибаюсь, выказывая ему симпатию, потому что вид инвазивный и коварный. Мигрант захватывает территории, не щадя местных, и надо его корчевать. Оказывается, золотарник во многом и распространился по стране из-за кладбищ, потому что яркие метёлки отлично вписывались в среду некрополей, их там не трогали или даже разводили.
Ладно, желтый цвет — это хорошо, то бишь плохо, но мы с Русланом хотели поговорить в основном о зеленом. Если посмотреть на карту кладбищ Минска и окрестностей, окажется, что большинство из них обозначены именно как зелёные зоны. Наши представления о том, что кладбища по большей части песчаные и безликие, зиждутся всего быстрее на том, что нам, по понятным причинам, приходится бывать только на таких — открытых для массовых захоронений. Тем временем настоящая жизнь жительствует как раз на закрытых. Спрашиваю у Руслана, какая.
— Старое кладбища — это такой маленький оазис, модель лесной экосистемы. Здесь есть растения, значит есть и другие виды, с ними связанные: и насекомые, которые питаются листвой, и птицы, которые питаются насекомыми. На старых кладбищах часто бывают уникальные старые большие деревья. Большие деревья — это большие дупла. А в них селятся птицы дуплогнёздники. Часто редкие, скажем, воробьиный сычик, домовый сыч, мохноногий сыч, сплюшка, различные виды неясыти. Ну, и обычные там живут: скворцы, мухоловки-пеструшки, различные виды синиц — это птицы, которые занимают дупла небольших размеров. Белкам тоже дупла нужны. Если говорить про тех, кому нужны гнёзда, то это серая ворона, грачи.
Пока Руслан рассказывает, как закрытость кладбища предполагает, что здесь могут селиться и краснокнижные виды, я пытаюсь понять, как в его разуме поселилась такая краснокнижная трогательность. Самое время спросить у него то же, что я спрашивала у Илоны и Наташи.
— Руслан, я поняла. Теперь скажите, каким, по-вашему, кладбище должно быть, чтобы скорбь там была переносима? — теперь я жду ответ не архитектурный, а экологический, но получаю, как и раньше, прежде всего просто человеческий ответ:
— Вот вы сказали, и я подумал про эти кладбища, где вырубают деревья. Ну понятно, что падают листья там, но листья нужны в природе, это нормальное явление. Это меня тяготит. Потому что даже само по себе кладбище сочетается, мне кажется, с деревьями. Там и тенек есть…
— А почему сочетается?
— Если деревья, тогда по весне на кладбище соловьи поют. Какая-то немножко успокаивающая обстановка для скорбящих. Вот птички, весна, надо жить дальше. А если вырубается всё это, то нарушается среда обитания, и животных там будет гораздо меньше, а может и вообще не будет.
— Вырубка еще раз подчеркивает смерть, так? Мы и без того приходим в некое пространство про смерть, а пустырь увеличивает наше страдание?
Почему-то Руслан редко говорит уверенное «да» даже о очевидных случаях, но всё его существо из трубки стало еще эмоциональнее и трогательнее, я почти слышу, как он кивает. «Газончики в городе — это хорошо, но надо и природе немножко оставлять места». Ну, окей.
Кальвария — место дзэна
Похожее буйство природы можно найти на знаменитом Кальварийском кладбище. Это место чувствуется уже не как лес, и даже не как парк. Скорее, как естественно возникший музей, который непроизвольно стал метафорой смены времён, умирания, рождения, изменения. Природа понемногу проглатывает здесь рукотворное, и мы оказываемся как раз в этом моменте поглощения.
Пожалуй, из всех кладбищ в нашем сегодняшнем списке, это больше других похоже на воплощенные идеи архитекторов Илоны и Наташи: есть природность, есть естественная «неприбранность», которая тем не менее радует глаз, есть аккуратно выложенные дорожки, скамейки, нескучные надгробия, история.
В китайской философии есть такое понятие — «хуа». Это один из основных принципов, по которым вообще строится мировоззрение китайцев, он означает «изменение» или «превращение». Сама по себе вещь не важна, а вот её превращение — это есть главное. Ну, допустим, существуют карандаш и бумага, пока они не взаимодействуют, толку от обоих вещей никакого. Но когда карандаш начинает бегать по бумаге, и карандаш и бумага пропадают — существует лишь акт рисования. Оба предмета находятся в процессе превращения, создается нечто новое и живое. Кальвария, по-моему — образ именно такого вот «хуа». Сложно найти лучшую идею для размышлений на кладбище, чем мысли о естественной смене времен, о жизненном опыте, как он есть, о живом, стирающем мёртвое, о человеческом и природном. Глядя на тополя, занявшие всё пространство могилы, на мягкие травы, поглотившие холодные металлические кресты, думаешь только о «хуа». И думать это легко.
Восточное кладбище — квест для тех, кто ищет истории
Придётся назвать моего попутчика отец К., хоть он и не Константин вовсе и даже не Кирилл, просто своё имя просил вам не говорить. Зато никто не запрещал рассказывать, что этот большой бородатый мужчина прославился среди кладбищенских работников тем, что отпевает покойников дольше других и вообще относится к заупокойной теме с большим интересом и сочувствием. Если хотите увидеть самые непопсовые места на кладбищах, вам нужен отец К. Мы с ним уже увидели захоронения лихих парней на Чижовском, теперь пришли на Восточное, чтобы уловить суть этого места.
Самое известное кладбище в Минске, конечно, краше и приятнее многих: тоже парк, наполовину облагороженный, наполовину дикий; главная особенность — нетиповые надгробия известных людей. Чтобы рассмотреть могилы знаменитых, понадобится около часа, но главная прелесть этого кладбища, может быть, в могилах незнаменитых.
Чем дальше уходишь от одинаковых бюстов разнообразных начальников, чем гуще зелень вокруг, тем причудливее надгробия, тем страньше и теплее надписи. «Студентка Идочка Спришен», просто «Дуня», «Дима Баац». Уникальность Восточного кладбища в том, что здесь смешаны разные поколения и национальности, так что можно проследить как менялся подход к устройству захоронений в период с 1950-х и по сегодняшний день. Можно встретить кресты, самотужно сваренные на заводах — тенденция, популярная в советские времена, когда похоронная сфера была полностью в ведении родственников, а никаких частных ритуальных бюро не существовало. Или каменные еврейские надгробия, близкие к природному пейзажу по своему облику. Или современные точёные скульптуры — всё в одном месте.
Здесь же на Восточном случилось то, что привело нас с отцом К. к пониманию того, как вообще работает это особенное удовольствие — прогулки по старым кладбищам.
Пройдя старые захоронения, мы спускаемся к тем, что поновее. Среди свежих венков и лент видим монумент с Богородицей и могилами молодых парней из МЧС. Отец К. смотрит на дату, немного гаснет и спрашивает: «А что тогда случилось?». Я жму плечами, потом жму «лупу» Гугла и читаю о пожаре, который унес жизни четверых спасателей. Перечисляю имена, глядя в телефон, священник читает эти же имена на мраморных плитах. Не знаю, как называется это чувство, когда ты восхищен тем, что отгадываешь загадку или узнаешь историю, и в то же время охватываешься печалью и сочувствием к её сути. Возможно, в каком-нибудь тихоокеанском островном языке есть для него специальное слово, но в нашем пока нет.
Чтобы в полной мере испытать такое чувство так, как это получилось у нас, есть одно необходимое и парадоксальное условие: не изучать заранее то, что встретишь на кладбище, не шарить по интернетам слишком скрупулезно. Если попробовать гуглить интересующее вас прямо на месте, получится эффект квеста. Ты вдруг узнаешь или даже додумываешь значение наблюдаемого, и это порождает нечто новое в твоем состоянии, что-то, что наполняет не хуже путешествия или фильма.
Колодищи — символ эпохи
Если вы не верите в теорию эволюции безжизненных молодых кладбищ в полные жизни старые, тогда гоу на кладбище «Колодищи» под Минском — это такое промежуточное звено, где уже крайне редко встретишь уникальные старые надгробия (почти все на современный однообразный лад), и еще не встретишь диких зарослей как на «Чижовском» или «Кальварийском» в Минске. Зато «Колодищи» уже здорово покрылись травами, внутри есть храм, небольшой редкий лесок. Здесь просторно и нескучно за счет даже небольшого количества зелени, оно шумит, колышется, играет — живет.
«Колодищи» открылись в 1995 году, а сейчас здесь тоже не хоронят массово. Кладбище выглядят как законсервированный памятник эпохи, такой музей 90-х под небом. Кроме обыкновенных надгробий есть участки, где похоронены костные останки людей или тела неизвестных мужчин, женщин и детей. Стоит табличка-жестянка, не ней написано, например, «женщина», и всё.
— Тогда же в бетоне находили, — отец К. бубнит под нос, глядя на одну из таких с надписью «младенец».
Смотреть на поле подобных, значит воображать то неспокойное время и думать о memento mori — точно по Александеру. Потом переводишь взгляд на траву и деревья, видишь, как природа понемногу глотает прошлое, мысль о котором только что так страшно пронзила твой разум. Что-то будит тебя, и что-то тут же успокаивает, всё в общем — заставляет думать.
Отец К. очень хочет показать мне самый впечатляющий и масштабный памятник на этом кладбище, только его почему-то никак не получается отыскать, хотя весь кладбищенский ландшафт виден как на ладони. Через час мы каким-то образом находим «большого ангела» — священник его так зовет, и кладбищенские работники тоже. Это огромная, по сравнению с другими здешними, скульптура черного ангела, который делает земной поклон. Среди пёстрого однообразия даже нечто большое, оказывается, найти не так просто.
Я вспоминаю, что Илона советовала подумать о пространстве захоронения каждому отдельному человеку, потерявшему родных. Сразу после смерти это почти невозможно, но через год — вполне. Даже если мы не можем изменить нормы и правила законодов, всё равно некоторое пространство для реализации идей остается. Не соглашаться на типовые решения, делать что-то немного иное, уникальное с пространством, которое принадлежит тебе, — единственный способ улучшить картину хотя бы на нескольких квадратных метрах. Но вместе с тем и наивный.
— Правда, этот выбор никак не повлияет на пространство в общем, — говорила мне Илона. — Вокруг всё равно будет гнетущая атмосфера, созданная теми, кто выбрал типовые решения.
«Большой ангел» заставил меня отчасти не согласиться. Мы с отцом К. потратили кучу времени, чтобы найти уникальное надгробие и восхититься им, и, думаю, не нас одних оно привлекло. Ряд захоронений, в котором находится «большой ангел» был не обкошен, но дорога к скульптуре оказалась хорошенько протоптанной. Но дело даже не в этом, в конце концов её могли вчера протоптать родственники, а не толпы зевак. Просто глядя на ангела среди сотен банальных надгробий, понимаешь, что даже ради него одного стоит здесь побывать. Теперь всё пространство «Колодищей», это для меня — он.
Королёв стан учит оригинальности
Впрочем, в 9 км от Минска есть некрополь, который целиком устлан надгробиями, серьезно претендующими на уникальность. Кладбище деревни Королёв стан — пример того, к чему призывает Илона, потому что у каждой могилы здесь можно зависнуть надолго и рассматривать непривычные детали надгробий. Секрет прост — это кладбище считается «цыганским», а у рома традиции поярче белорусских, да и на надгробия они готовы серьезно потратиться ради дорогого родственника.
Это, кстати, не значит, что общего паттерна нет. Он имеется, и примерно такой: надгробие высотой под два метра, на нем человек в полный рост, притом с обеих сторон памятника. За человеком парит в пространстве храм, распятие, иногда бывают какие-то тёплые края, деревья, голуби. В руке у покойника часто обнаруживается сигарета. Кажется, что некто из памятника сейчас выйдет прямо к тебе и спросит: «Ну, как жизнь?». Чем ближе к сегодняшнему дню, тем красочнее развиваются идеи внутри паттерна: уже не гравюры — цветные фото в полный рост, снабженные эффектным артом, а широкие костюмы 90-х сменяются более современными. Рядом с могилой выкуплено немалое пространство, чтобы всем навещающим умершего хватило места на Радоницу.
Несмотря на общее сходство и противоречивую эстетику, вам никогда не придет в голову назвать эти надгробия одинаковыми, типовыми, первыми попавшимися, потому что каждое из них, во-первых, отражает личность умершего, во-вторых, реально стремится быть чуть-чуть не таким, как все другие. В итоге перед нами архитектура, которую не встретишь ни в городской среде, ни на других кладбищах, её хочется рассматривать, изучать.
Не подумайте, что это призыв устанавливать на кладбище огромные дорогущие монументы. Просто каждый из нас может быть оригинальным на свой вкус, кошелек и учитывая свои убеждения. Вопрос лишь в том, кому это нужно в «век воображения».
Кому это нужно
Конечно, кладбище деревни «Королёв стан» закрыто для массовых погребений. Атмосфера здесь тоже не стала необычной по мановению ока — годами каждый отдельно делал свой вклад в место, куда нам сейчас интересно и в общем-то приятно приходить. То есть, небанальные захоронения, которые мы можем устроить сегодня, — это, скорее всего, вклад в будущее, которое будет не у нас. Прогноз от Руслана Шайкина по скорости превращения кладбища в пространство для жизни, то есть, в территорию, где будет обитать живое, — года 2 после закрытия. Мой личный прогноз по превращению этого же пространства в интересный и приятный для посещений парк — 20-30 лет после закрытия. То есть если в недавно открывшемся белорусском некрополе вы будете устанавливать индивидуализированные надгробия, высаживать многолетники или вообще каким-либо способом проявлять личные убеждения в пределах дозволенного, в лучшем случае сможете наслаждаться лишь своим маленьким оазисом. В уютный «парк» приходите, пожалуйста, через четверть века. Всё, что можно сделать — постараться ради грядущих поколений. Нужны ли будут вообще кладбища-парки нашим потомкам, если уже сегодня мы живём в полувиртуальном мире? Лена предпочтёт памятнику пазл с фотографией. Кто-то из нас предпочтет книгу об умершем или просто тёплые воспоминания без вещественных прообразов. Будущее туманно, и никто нам о нём не расскажет, но вот Илона по моей просьбе пытается:
— Если сегодня умирает, например, какой-то известный человек или люди где-то трагически погибают, живые часто ставят на аватар в своих соцсетях какие-то знаки скорби. Например, черные ленточки. Таким образом получается виртуальный зал прощания, на который мы натыкаемся в интернете, даже если этого не ищем специально. Зачастую мы даже не знакомы с умершими, но таким образом можем презентовать свою скорбь или становиться причастными к чужой. При этом мы не имеем общего с самим процессом захоронения, и вряд ли поедем класть цветы на могилу. Но это никак не отменяет того, что есть очень близкие умершему люди, для которых эта телесная связь важна. Она вообще не сравнима с лентами из «Фейсбука».
— Только из-за родства?
— Не только, мне кажется здесь другое. Вот, скажем, я достаточно виртуальный человек, и при том, что большинство моей работы происходит онлайн, для меня нет ничего круче, чем что-то порисовать руками. Точно так же для многих других — нет ничего, что заменит физический контакт. Не зря сейчас разрабатываются технологии визуального присутствия. Ощущение запаха пытаются внести либо через распыление, либо через стимуляцию определенных частей мозга, что позволяет человеку почувствовать запах и прикосновения. Нахождение рядом с покойным для родственников умершего может быть таким же необходимым. Наша телесность для нас всё еще важна. Захоронение – это как раз про связь с человеком через его тело.
— Пытаясь убежать от боли и дополнительных усилий в воображаемое, мы все равно возвращается к тому, что можно потрогать, только каким-то кружным путём, так? — я уточняю и верчу в руках стилус от графического планшета, подключенного к моему ноутбуку. Показываю его Илоне в камеру — Кажется, возьми и нарисуй кистью на бумаге, не осваивая новый инструмент с нуля. Но нет ты изобретаешь стилус, чтобы рисовать на компьютере.
— А потом изобретаешь кучу эффектов, чтобы достичь ощущения нажатия. Хотя можно достичь этого ощущения просто нарисовав кистью. Я думаю, это обосновывает то, почему кладбища остаются актуальными и есть смысл создавать для них актуальные архитектурные, экологические и культурные решения.
Я слушаю Илону и думаю о том, что это стоит делать уже поскольку, будем надеяться, «век воображения» — не последний век в нашей истории.