Еще осенью журналистка Елена Бабич и фотограф Катерина Гордеева побывали на маршруте «Дорога тишины», чтобы понять, зачем люди отправляются в долгие пешие путешествия и с чем возвращаются домой. Получился большой репортаж-погружение в пространство почти без людей и почти вне времени.
Кажется, сейчас не до походов, не до созерцаний. Не совсем. И сам этот текст, и прогулка по «Дороге тишины» (а совсем скоро погода исправится) – действенный способ восстановится, привести в порядок мысли, одолжить сил у природы, почувствовать физически связь времен, поискать ответы на вопросы «кто мы?» и «зачем?»… В общем, сделать восстановительный круг и вернуться на свой жизненный путь, чтобы достойно двигаться по нему дальше.
Как, путешествуя вдоль скучных белорусских деревень и лесов,
можно понять, что мы все еще способны удивляться
«Дорога тишины» — это пешеходный маршрут в часе езды от Минска. Он делится на две тропы — Южную и Северную — по 40 км каждая. По идее, вы должны взять рюкзак с палаткой и всем необходимым дней на пять и пройти по дороге своими ножками. «Зачем?» — вопрос почти интимный. Создатели тропы говорят, у каждого свои причины. Если вы потыкаете мышкой в метки на «Дороге тишины» на трекере, то никаких причин не обнаружите. Храм, мостик, памятник, красивое место — не шибко заманчиво. Репортеры tvorenie.by отправились в путешествие по маршруту и поняли, что его профит вовсе не в достопримечательностях. А вот в чем.
В Великобритании 50-х годов рекламщики называли автомобиль «убийцей расстояния». «Если уж человек так ненавидит пространство, чего бы ему сразу не улечься в гроб?» — вот что про это думал Клайв Льюис. Писателю не нравилось, что путешествие перестает быть приключением, способом вырасти, измениться — как, например, в паломничестве. К расстоянию больше не относятся как к ценности, наоборот, как к неизбежному злу.
Для тех, кто рассуждает как Льюис и все-таки умеет видеть ценное в долгой дороге, в программе «Человек и творение» при поддержке ООО «Экоидея» и придумали «Дорогу тишины» — путь, который нужно проходить ногами. Разработали маршрут, поставили стенды с указателями, сделали «паспорта путешественника» и фирменные печати, чтобы отмечаться на ключевых точках маршрута. Пока по «Дороге тишины» не ходят толпами, но заядлые любители походов уже заюзали и оценили маршрут.
Мы с фоторепортером Катей Гордеевой решили попробовать преодолеть маршрут в конце ноября для того, чтобы в нашем пространстве не осталось ничего, кроме дороги — ни отличной погоды, ни зеленых лесов, ни костров с шумными компаниями. Это должно было помочь понять, почему люди выбирают пешеходные маршруты «без спецэффектов» в качестве вида отдыха. Было бы честно пойти пешком по всем правилам, но мы решили, что главное правило холодного времени года — все-таки ехать на машине. Мы провели два дня, пропутешествовав по кругу Раков – Ивенец — Раков, и поговорили с людьми, которые ходили пешком по «Дороге тишины» даже в одиночку.
Сезон графики
Около храма Преображения в Ракове стоит зеленый стенд с крупными картинками-метками и надписью «Дарога цiшынi». Еще 38 похожих можно встретить на протяжении всего маршрута. К ноге стенда прилип домик а-ля скворечник. Внутри — «паспорта путешественника» и печать с видом Ракова. Берешь «паспорт», ставишь туда печать и идешь по маршруту искать такие же домики в разных знаковых местах дороги. Мы с Катей только что встретились здесь и получили свои паспорта — стартуем из Ракова, дальше Волма, маленькие деревни и Ивенец. Почему-то приятно, что здесь этот «скворечник», кажется, что насчет тебя есть какой-то план. Кто-то все продумал, и можно быть спокойным.
Немного солнечно, туманно и холодно, приходится купить перчатки в раковском магазине. Куда здесь пойти? В храме пусто и гулко, как в колодце. Женщина гремит жестяным ведром и моет пол так звучно, что кажется, будто колокола не смогли бы ее перезвонить. Снаружи тоже почти нет людей. Мы идем на католическое кладбище, гуляем среди мокрых готических памятников и красно-коричневых кустов. Мне кажется, что это парк, и здесь хорошо.
— Нино, а какое у вас любимое время года?
— Поздняя осень.
— Октябрь?
— Нет, конец ноября. Когда вся графика выступает. Когда на земле все сдается для того, чтобы наступил белый цвет. Это прекрасно.
Вечером, перед тем как начать путь по «Дороге тишины», я слушала этот диалог журналиста Николая Солодникова и грузинской джазовой певицы Нино Катамадзе в ютубе, но все равно не верила, что идея путешествовать не летом хоть чем-нибудь хороша. На кладбище я начала понимать, о чем говорила Нино — за густой летней листвой никакой графики, никакой готики не увидишь.
Мы не зависаем надолго в Ракове, потому что завтра собираемся вернуться. Садимся в машину и едем по направлению к Волме. Примерно каждые 10 минут приходится останавливаться, потому что нет никаких сил проехать мимо болотцев в низинах, оголившихся перед зимой, мимо коричнево-дымчатых холмов и зарослей тысячи деревьев. Только в ноябре видно, как активно бобры наводят здесь порядки и как много всего разного на самом деле растет на земле, которая летом видится полотном однообразной зелени. «Да, я никогда не любила снимать летом — вот сейчас просто отлично», — Катя пожимает плечами на мое открытие и уходит фотографировать заштрихованный тонкими ветками горизонт. Я смотрю на него и никак не могу понять, что же мне все это напоминает.
Внезапное появление Японии
Деревня Душково в семи километрах от Ракова. Мы видим отметку «каплица» на карте в сматрфоне и идем ее искать в реальности. Видно, что нужно подняться на небольшую горку, там желтеет что-то деревянное — кажется, нашли. Каплица закрыта на амбарный замок, она здесь вообще какая-то инородная. Рядом — серые развалины, которые в пейзаже мокрой природы куда больше впечатляют. Это то, что осталось от старой усыпальницы. Если бы мраморная плита с именем была целой, а не расколотой, как весенний лед, на ней можно было бы прочитать, что здесь покоится генерал армии Великого княжества Литовского Кароль Моравский. Это командующий восстанием Тадеуша Костюшко на этих землях и вообще тот еще авантюрист.
Крипта перекошена, внутри свалка Бог знает чего. Зато на фасаде спят четыре огромные лампады из радужного стекла. Кто-то скажет, что это удручающе, но не я. Когда становишься спиной к каплице, понимаешь, что ты на холме. И что вокруг все тоже — холмы. И что это совсем не та плоская Беларусь, к которой ты привык. Местность, через которую проходит вся Южная тропа, нетипично холмистая. Кажется, мы осознали это сейчас у каплицы. Собственно, необычность рельефа — одна из причин, по которой тропа проходит здесь.
Я смотрю вперед на один из холмов и в секунду понимаю, что именно все это время мне напоминали здешние пейзажи. Бордовый деревянный дом с белыми окнами и белой крышей, как бы обведенный мелом, в компании двух здоровенных желтых деревьев спит на широкой горе. За этой горой — другая, покрытая метелками еще более высоких деревьев в тумане. Все на свете японские картины и стихи, которые я встречала в жизни, хором встают перед глазами. Теперь это видится так: хижина среди гор, два растрепанных гингко (реликтовые дерево, «живое ископаемое») и бесконечное одиночество.
В японской культуре есть понятие простой красоты. Она считается более изысканной, чем откровенная прелесть и лоск. Эстетика безыскусной, лаконичной и одухотворенной красоты родилась как раз благодаря путешествиям, а скорее даже скитаниям поэтов и художников. Вообще-то, понятия три. «Ваби» — шероховатая, полная природной энергии красота; «хиэкарэта би» — иссушенная красота; «хиэясэта би» — замороженная, исхудавшая красота. Все трое, по-моему, сошлись на этом холме. Терпкая японская эстетика с привкусом горечи — сейчас самое близкое, с чем я могу сравнить весь маршрут «Дороги тишины».
«Митиноку» начинается здесь
Дорога, кстати, по-японски — «до». Помните «дао» по-китайски? Это то же самое. Но понятие не столько про линию на карте, сколько про путь роста и совершенствования. Путешествие в Японии романтичной эпохи Эдо (1603-1868) — это один из способов вырасти. Для осознанных блужданий были даже специальные места, например, Митиноку. Если ты отправляешься туда, значит, ты либо творец, либо философ, либо просто по какой-то причине ищешь уединенного скитания.
Скитаться, кстати, тоже можно по-разному. Японцы, конечно, придумали для всех оттенков скитаний специальные слова. То, что сейчас происходит с нами, больше всего похоже на «судзуро-ни» — это значит спонтанно, без определенной причины и цели открывать сердце природе. Мы бегло просмотрели сайт «Дороги тишины», чтобы больше удивляться по пути, и теперь кайфуем от этой нарочной спонтанности. Этот маршрут можно каждый раз пройти по-новому. Похоже, это может стать белорусским Митиноку.
Пока Катин «Ниссан» скачет по холмам в Волму, чтобы мы смогли увидеть усадьбу Ваньковичей, мысленно вернемся в Минск, где напротив меня в Dominos сидит Сергей Езерский. Он походный ас, каких поискать: с хирургической точностью подбирает снаряжение, изобретает свои способы ходить налегке, обожает любой активный отдых. За узким столом Сергеев как будто двое. Первый — седоватый одинокий волк с усталыми глазами. Чтобы в них что-то рассмотреть, надо, кажется, получить разрешение. Второй — кто-то по-мальчишески улыбчивый и горячий, вырывающийся из-под волка, когда видит, что мне интересны его открытия.
Сергей дважды ходил по «Дороге тишины» совсем один и тоже осенью. Это были его первые в жизни соло-походы. В образе «седого волка» он описывает их так поминутно и покилометрово, что мне не по себе.
— В первый соло-выход навигация была только первые два дня, потом отрубился телефон. Дальше я шел по солнцу, поэтому во многих местах не был. Во второй выход была задача там побывать. Потому что я очень много пропустил фотокарточек. А я их не пропускал никогда.
— Фотокарточек? — спрашиваю.
— Интересные такие фотокарточки, которых ты не увидишь нигде! Щас! — Сергей-неволк достает телефон и что-то там ищет. — Просто тот изюм, который я там увидел… Потому что глубинка — она вообще шикарная.
— Расскажи.
— Там есть старые автомобили, которые врастают в траву, ты такого нигде больше не увидишь, — Сергей не отрывается от экрана мобильника, кажется, он больше там, чем со мной. — И всякие флюгеры интересные. Вот я такой ищу, но столько фоток, что просто теряюсь.
— Зачем тебе столько?
— Просто, когда вечерами их пересматриваю, я возвращаюсь туда. Особенно хорошо передает видео.
— Часто пересматриваешь?
— Ну, раза два в неделю стабильно. Беру какой-то день от момента, как вылажу из палатки, и до вечера. Это где-то фотографий пятьдесят и штук десять видео. Листаю и вспоминаю. Как вот лося я встретил или дом заброшенный в низине.
Флюгер все не появляется, зато Сергей уже показал мне рассветы, крапиву выше человеческого роста и «классический переход через поле». Может, это и не стандартные белорусские пейзажи, но и не Голливуд-Голливуд. Однако Сергей давно воодушевился:
— В каждом походе себе отмечаю точки. Я иду и вижу, к примеру, холм. На карте ставлю метку — посмотреть в следующий раз. Соответственно, каждый поход — это те же места, но разная дорога. Меня зацепил этот драйв.
— Чем зацепил?
— У меня был такой прикол — я хотел просыпаться, засыпать и видеть горизонт. Все ночевки у меня были на поле с горизонтом красивым. Здесь открытая местность, и поэтому такое возможно. Меня так торкнуло, что я понял: изучу эту холмистую местность от А до Я.
«Вот!» — Сергей поворачивает ко мне экран. Он нашел «флюгер». Зеленая бутылка с вырезанными в ней дверцами надета на палку, вертится и брынчит от ветра.
— Это же кротов отпугивать, — говорю.
— Может, она отпугивает там кого, но мне кажется, это просто по приколу. Или, знаешь, бывает — банки звенят на металлических стержнях. Ты идешь — откуда гул? И вот таких приколюх в этих деревнях полно.
Сергей свайпает фотки одну за другой и говорит так, будто слова — вообще не нужная штука. Мне кажется, он их давно не произносил. «Вот, кстати, канава. Тоже перехожу между полями. И самое интересное — лес разный. Так… Другой лес пошел — высокий такой, столбы одни. Где-то переходишь – березы, где-то хвойные. Это какое-то болото. А вот в другой деревне фотокарточки какие… Они просто врастают. И вот еще какие».
Сергей говорит, что ходить в одиночку — это путешествие, а не поход. Там полно импровизации, свобода и проверка того, насколько ты крутой перец. «Я никогда не анализировал, зачем это делаю. Это просто мое», — Сергей повторил сколько-то раз, но точно больше трех. Не знаю, думал ли он когда-нибудь о японских путешественниках эпохи Эдо и о том, что его восприятие дороги — чистое «судзуро-ни».
Очень честное название
То, что раньше было усадьбой шляхетского рода Ваньковичей, теперь — экологический информационно-образовательный центр «Волма». Ворота прямо с трасы распахнуты в приусадебный парк, такой же графичный, как весь сегодняшний день. Что делают внутри центра «Волма», вообще не очень понятно. Судя по сайту, повышают какую-то грамотность «различных слоев населения». Но вообще-то мы рассчитывали остановиться здесь на ночь.
На сайте центра предлагают комнаты по огненным ценам, самая высокая из которых — 14 белорусских рублей. Накануне мы хотели забронировать номер, но в трубке ответили: «Мест нет». Пытаемся вживую понять, на самом ли деле тут такой туристический ажиотаж. Проходим по парку, где сначала ни души, а потом только пара строителей, трудящихся над зданием усадьбы. Они говорят редко и негромко, время от времени что-то падает. Я вспоминаю женщину с ведрами в пустом раковском храме, и все эти персонажи выстраиваются для меня в одну линию.
Мы впустую дергаем несколько дверей, потом приходим к главному зданию — и удача. Дверь открыта, но внутри никого. Прошлись по коридорам, заглянули в номера — пусто. Какой-то строитель зашел вслед за нами, кинул жилет в тележку с кучей рабочей одежды, бросил один небрежный взгляд на нас. Всё. В коридорах темно, красная кнопка горит рядом с дверью «Лаборатория». Либо мы внутри фильма-катастрофы, либо тот, кто придумал название «Дорога тишины», знал, что делал. Пока на этом маршруте мы не встретили почти никого. Какое-то пространство без людей.
Дом, заблудившийся во времени
Волмечка — это не ласковая Волма, а совсем другая деревня неподалеку. Здесь тоже беда с количеством людей, но один точно есть. Сергей Юшкевич — координатор проекта «Дорога тишины». Это он придумал, что маршрут должен проходить в этих местах, накопал кучу здешних достопримечательностей и исторических сведений. Потом ходил по всем сельсоветам и говорил людям в кабинетах что-то похожее на «купи слона» и не уходил, пока те не купят — согласовывал маршруты, метки, стенды. Возил их по всем точкам и вкапывал лопатой в землю, иногда с помощниками, иногда без.
Сергей упал в кресло посреди деревенского дома в Волмечке. Здесь пока только деревянные стены, камин, стол, накрытый старой плюшевой скатертью, и коврик для уюта. Это дом, где жила бабушка, мама и другие родственники Сергея. Парень выкупил его у родственников, теперь превращает в современное жилище. Не будь дома, возможно, не было бы и «Дороги тишины».
— Раньше дом ассоциировался с местом, где мы садим огороды, — Сергей говорит, в его очках прыгают огоньки из камина. — Но мама столько историй рассказывала об этих местах, что я начал понимать, что это родное, важное почему-то. А когда стал его ремонтировать, то увидел, что дом живой. Такой, знаешь… шух-шух-шух… — пальцы Сергея крабами ползут вверх и рисуют, как из земли сам собой растет воображаемый дом. — Не знаю, что из этого выйдет, правда.
Недалеко от Волмечки до 1939 года проходила граница между Западной и Восточной Беларусью, поэтому в этих местах все было смешано в пестрый коктейль: православие, католичество, бедность, богатство, поляки с белорусами, торговля с контрабандой. Время, конечно, здорово прошлось здесь катком, но бросьте в меня камень, если приедете сюда и не почувствуете того дерзкого духа. Я чувствую.
Мама Сергея знает гору историй про Раков и окрестности, случавшихся со времен приграничья. Сергей рассказывает, как она с родственниками ходила из Волмечки на службу в раковский храм. В полночь выдвигались, к утру были на литургии.
— Пешком ходили, верно? — замечаю.
— О том и речь! Мама рассказывала, что она устроилась «в контору» в Волме — в колхоз, значит, бухгалтером. И ей надо было в Воложин. Ходить. И в Раков, Ивенец. Я спрашиваю: что значит ходить? «Ну вот так берешь и пошел. И ночью ходила». — «Как ночью? Через этот лес?»— «Да, через лес. Босиком и пешком». Я из Ивенца в Раков прошел один раз в ботинках и еле жив остался.
Все эти белорусские японцы заставляют мои нейронные связи сходить с ума. Сергей тоже виноват. Рассказывая о связи прошлого с настоящим, он раскрывает суть еще одного слоя понятия «путешествие» у японцев— «митиноку-ни мадоиюку». Оно относится к пути совершенствования художника и означает «заблудиться, ходить по кругу, не думая о конечном результате». Совершенствование для японцев — не линейный путь. Это, скорее, хождение по кругу — нужно постоянно возвращаться к традиции на природном, профессиональном, мировоззренческом уровнях. Возвращение к традициям дает право творить.
«Что, хождение пешком — это возвращение к традиции? — тут представим чью-то ухмылку. — Тогда машин не было, вот и ходили». Да, машин не было, но это не значит, что не было мыслей, которые рождает дорога.
Когда решили сделать «Дорогу тишины», Сергей понял, что раз уж заниматься маршрутом, то тем, который тебе хорошо известен. Южную тропу «начертили» в родных местах Сергея, она проходит через его дом в Волмечке. Северная проходит по лесам около реки Ислочь так, чтобы вся «Дорога тишины» превратилась в круг, и можно прийти в то место, откуда вышел.
Вообще, в Беларуси около 600 разных экологических троп, но это либо маршруты, известные в узких кругах, либо существующие для галочки. «Мы хотели сделать что-то более цивилизованное», — говорит Сергей. Правда, пока ты пытаешься так сделать, десять раз впадаешь в отчаяние, но это ничего. Японцы считали, что заблудиться — это как раз то, что надо. Коль скоро путь — это движение к целостности и обновлению, надо помнить: обновление не зависит от усилий художника, оно спонтанно. Просто двигайся, ищи свою судьбу, и что-то в тебе изменится.
Медитация по-белорусски
Как-то осенью Сергей Юшкевич прошел Южную тропу «Дороги тишины» один. Приехал из Минска в Ивенец, оставил там машину и пошел пешком в Раков. Спрашиваю, зачем ему понадобилось это путешествие.
— Я хотел сделать себе больно. Прошел за день сорок километров и чуть не помер. Нельзя столько идти с непривычки, потому что начинают сильно болеть ноги. Потом еще будешь неделю хромать.
— Это для чего?
— Разные есть причины и состояния.
— А тебе для чего?
— Наверное, чтобы причаститься состоянию других людей на тот момент. Когда ты не можешь ничего сделать… Со стороны это выглядело глупо, что чувак вот идет. А как человеку объяснить, что ты идешь потому, что тебе плохо? И чтобы справиться с этим, не так много способов иногда.
Сергей говорит: «Люди не привыкли спокойно относиться к своему времени». Но если все-таки попробовать так отнестись, то есть шанс попасть в какое-то новое состояние. А значит, выйти из другого — которое тебя расстраивает, например, или которое наскучило. Но, вообще-то, путешествие на машине тоже может вытащить из стресса или обыденности. А пешие походы о чем?
— Про что эта дорога для тебя? — спрашиваю.
— Прозвучит пафосно, но я думаю, про Беларусь. У меня, например, недостаток любви к родине. Но именно эти места…
— Какие?
— Ну, красивые! По-другому не могу сказать. Я люблю горы и все такое, но здесь твое — твои горы. Просыпается эта любовь. И спокойствие — ты дома.
— Какая Беларусь?
— Вот такая, как этот маршрут в некотором смысле. Негде переночевать, странные места, недружелюбные отчасти. Но все-таки немного другие. А в понимании многих наша страна — это сплошное унылое пространство.
— Это тоже унылое пространство.
— Да, ты идешь просто потому, что тебе нужно идти, и вокруг, бывает, нет ничего. Наедине с собой начинаешь по-другому относиться ко всему вокруг. В какой-то момент думаешь: «Какого я вообще пошел? Зачем я это делаю?». Это тоже психотерапия такая. Неизбежная.
От Ивенца до Волмечки парень дошел как огурчик, потом сделал марш-бросок — пять километров до Волмы. А после нее стало совсем тяжело. Последние километры Сергей, считай, полз. В Ракове сел на маршрутку и вернулся за машиной в Ивенец. Когда ее завел, понял, что отправится не в свою теплую минскую квартиру, а в полуразобранный дом в Волмечке.
— Решил здесь переночевать. Потому что я как представил, что еще в Минск! Я тут просто упал. Это был октябрь, тут было сыро, вот как сейчас, шел дождь. Ноги болели вот здесь очень, — Сергей хватается за ногу над коленом. — В общем, за чем я шел, то и было. Еще слушал Александра Филоненко. О жизни он рассуждал, о смехе, о радости. Дома не найдешь времени, а в пути — нормально.
К XVI веку в Японии так хорошо разбирались в смысле одиноких путешествий, что вполне себе сложился идеал странника в природе. Одной из его черт была, собственно, странность. Ну, потому что не совсем обычен тот, в ком живут одновременно радость и аскетизм, детскость и старчество, серьезность и юродство.
«Великое совершенство похоже на несовершенство, но его действие не может быть нарушено. Великая полнота похожа на пустоту, но ее действие неисчерпаемо. Великая прямота похожа на кривизну, великое остроумие похоже на глупость», — говорится в китайской книге «Дао дэ цзин». Японцы преспокойно переняли это отношение. Экстравагантность поведения и юродство они считали проявлением в человеке духа истины.
Рома хочет потеряться
Северная тропа проходит по лесу вдоль реки Ислочь. Она извилистая и дикая, с песчаными обрывами и высокими соснами вокруг. Так говорят, только мы этого не видели, потому что путешествуем на машине и большую часть тропы едем по трассе. А вот Рома Михалькевич видел, и не раз.
Рома любит долгие пешие походы, в том числе одиночные. Горам предпочитает лес. Каждому втолкует, как невероятно ходится с рюкзаком по дремучести, а если вы не согласны, значит, просто не пробовали. Но иногда Рома боится себя: «День на третий уже страшно от этого всего. Думаешь, какой же я больной человек, если мне вот так вот нормально…» Мы с Ромой пьем кофе в самом что ни на есть центре цивилизации — в минском «Грине», и беседуем про лесное.
— Можно ехать и останавливаться в красивых местах — любоваться ими — здесь понятно, — говорю. — Тогда длинная дорога пешком, когда пейзаж меняется медленно, — что это?
— Это отдых. Там выгружаются мозги и остаются простые задачи — пройти, поесть, поспать. Забываешь о работе, отношениях. Легче всего ощутить себя в моменте — не грузиться ни будущим, ни прошлым.
— Профит этой истории – только забыться? Напиться можно.
— Если напиться, будут последствия. А это в плюс – не нужно ни перед кем выпендриваться, думать, красиво ты выглядишь или нет. Там всё по-настоящему. Не забыться — уйти от реальности, в которой мы живем.
— Что, кроме «уйти», есть в этой истории?
— Настоящие дела и чувства. Первозданное что-то — вот каким человек родился, такой он там и есть.
— Чем настоящее отличается от ненастоящего?
— Социум нагружает человека лишним. В походе все это исчезает. Но и назад хочется, потому что нам дома тоже хорошо, это ощущение тоже яркое и приятное.
— Не кажется все это ненастоящим в целом? Вот ты говоришь «все надоело, пойду в поход», а потом «нет, и тут достало, пойду домой».
— Ну да, сам себе создаешь ситуацию. Но если она решает задачу, то почему нет?
Рома — фанат Ислочи, вот что рассказывает:
— Ислочь течет зигзагами, поэтому у нее очень разнообразные берега: то обрывистый, то пологий. Быстрая, чистая, неглубокая. Можно перейти, где удобно. Это река максимально дикая, сохранилась в первозданном виде. Там действительно не видно человеческого воздействия никакого.
— Это хорошо?
— Ну конечно. Чтобы забыть все, о чем мы говорили раньше, надо же видеть настоящее — не подделку.
— Как это связано?
— Если я не вижу, что человек тут нагадил, я о нем быстрее забуду.
Почему обыденное кажется уникальным в пути
Катя стучит в низкую дверь ивенецкой гостиницы, но глухо, дергает за ручку — заперто. После «фильма-катастрофы» в Волме отсутствие людей кажется почти логичным. По дороге мы пытались дозвониться в гостиницу, потому что неплохо было бы найти ночлег, но никто не ответил. Практика показывает, что это путешествие целиком про импровизацию.
Через минуту стука нам открыли. В проходе соткалась стройная блондинка лет сорока, в домашних лосинах и футболке. В ее лице читалось «серьезно?». «Поселите нас?» — Катя процедила, будто мы пришли не туда, где селят, а так просто побираемся. Блондинка зависла на пару секунд и наконец сказала, что поселит.
Без чеков и анкет мы получили один номер на двоих в совершенно пустой гостинице, похожей на старое студенческое общежитие, из которого все уехали на каникулы. Только хуже: туалет в конце коридора, душа нет, вода с тухлым запахом, на столе кувшин с заплесневевшей крышкой. Остальное терпимо. Снаружи это здание совершенно розовое и остеклопакеченное, но внутри — коридор в пятидесятые. «Аттракцион» обошелся нам в 40 рублей на двоих.
Субботним ноябрьским вечером в Ивенце так же темно и холодно, как и в любом другом месте, поэтому нет желания искать достопримечательности на карте «Дороги тишины», к тому же мы уже поняли, что это маршрут не о них. Пытаемся просто поесть.
Заходим в Hollywood, где, согласно наводке блондинки, подают шаурму и ее производные. Здесь столы, барная стойка, музыка, цветные огоньки и нет ни одного человека, включая бармена. Наконец находим еду на вынос, ужинаем в машине, потому что в гостиницу не хочется. Впрочем, приходится туда вернуться. Блондинка что-то громко празднует с друзьями, но с нашим приходом веселье сливается.
Наутро в коридоре стук и шарканье уборки. Блондинка в лосинах мелькает то там, то тут с ведром и шваброй. Сегодня она серьезна и ответственна. Все-таки просит нас заполнить анкеты и отдает чеки.
«Кокоробосоку нару» — значит, стать одиноким, заброшенным, покинутым. Это еще один слой понятия «Митиноку» для японцев. Без этого Митиноку — недомитиноку. Одиночество и безлюдье обостряют телесные и ментальные ощущения, так что кажется, будто всякое событие, всякая встреча уникальны. Одинокий может сконцентрироваться на этом событии, пережить его всем существом, почувствовать, насколько растянуто время и огромно пространство. Кажется, мы чувствуем это со вчерашнего утра.
Надя тоже чувствует
Если вы смотрели фильмы Отара Иоселиани, то видели, как пристально он смотрит на каждую вещь в мире: фоторамка, бокал, медаль, череп — что угодно. Это материальность, которой режиссер прямо наслаждается. Потом в каком-то интервью он соотнесет такое наслаждение с искусством жить в этом мире, которое утеряно.
Впрочем, не совсем. Я смотрю в окошко зума, по ту сторону монитора у меня сидит Надя Бунта, которая тоже ходила по «Дороге тишины». Прошла Северную тропу и половину Южной — все «по кусочкам» за несколько раз. И она мне тоже здесь говорит про концентрацию на мелочах.
— Я направлена на процесс, а не на результат, и я люблю пешие походы. Адепты велопоходов говорят, что ты за день можешь увидеть больше: приехать к какому-то озеру, остановиться, повтыкать, потом к реке, и так далее. Но так ты видишь большие достопримечательности, а когда идешь пешком, замечаешь много мелких. Обрыв, спиленное дерево, забор, окно в доме, какое-то растение, вода по камням переливается. Вот я иду и этим наслаждаюсь.
Надя любит фильм «Амели» за такое же трепетное отношение к мелочам. Наизусть цитирует песню «Воланчик», странно, что не поет: «И следить за улиткой на корточках, и рассматривать книги на полочках, или в марте надеть обувь легкую, так по-своему встретив весну». Еще хочет завести страницу в Инстаграм, где каждый день будет показывать другим мелочи, встречи с которыми приносят ей удивление и радость.
Дорога должна быть долгой
Утром мы как пришпоренные убрались из гостиницы куда подальше, объехали все ивенецкие точки на маршруте и поняли, что кладбища нам и здесь интереснее всего. Наверное, путешествие, фишка которого — отсутствие людей, само по себе провоцирует искать безлюдье.
С кладбища у костела святого Алексея мы ползем на машине по лесной тропе маршрута. Где-то тут стоит отметка-звездочка «Еврейские захоронения». Во время Второй мировой фашисты убили здесь 600 детей и 200 стариков, где-то должна быть братская могила и памятник.
Захоронение отмечено звездочкой среди леса, памятник — в другом месте, ближе к трасе, куда нам еще предстоит выехать. Остановившись перед ней, мы вышли из машины и начали искать захоронения. Минут 40 кружили возле «звездочки», находили обросшие мхом булыжники, плиты, принимали их за могильные, но вскоре понимали, что это просто мусор. Отходили друг от друга на километр, звали по именам, как грибники, ломали ногами сухие прутья. Психанули и добрались до места, которое один в один соответствует точке на карте, но нашли там то же, что и везде, то есть ничего. Упершись руками в бока, я выдохнула: «Кажется, на этом маршруте нет не только живых людей, но и мертвых».
Катя завела машину, мы отправились к памятнику. Добравшись до придорожного указателя на него у трассы, мы вдруг прозрели, что «еврейские захоронения» — это не какое-то особенное место, а весь лес, который мы только что измерили шагами.
Минималистичный черный прямоугольник со звездой Давида, пестрые лампадки у подножья. Это памятник, но нет, все-таки — не это. Внутри ограды не только он, но еще длинный-предлинный газон, на котором ничего не растет, кроме травы. Просто выкошенный пустырь, в конце которого — плита. Возможно, это образ могилы, но почему она такая длинная? И такая пустая. Почему, чтобы найти это место, нам пришлось избегать пол-леса, затем подняться на горку с трассы, затем пройти и по ровному, а теперь еще вот — триста метров голого газона. И увидеть в конце обыкновенную плиту, на которую, кажется, и смотреть нет резона. Все это время мы шли по пустоте, где ни видов, ни людей, пришли и нашли — пустоту, но мое сердце в восторге, а голова полна мыслей.
Я увидела этот газон и поняла все про такие путешествия: новые мысли и чувства приходят к тебе не от того, ЧТО ты видишь на пути, они приходят просто — по пути. Поэтому дорога должна быть долгой. А если ты пойдешь пешком, то такой она и будет.
Если елки вырубить дважды
Мы уже едем по трасе в Раков. На этой дороге есть еще одно место, которое, кажется, нужно увидеть. И снова это захоронение, но, клянусь, мы не специально. Это японские боги взяли над нами шефство и водят по своему маршруту.
На деревенском кладбище в Тупальщине стоит часовня-усыпальница шляхтичей Жабровских. Они раньше владели этими землями, а после восстания Калиновского попали в немилость и все потеряли. Кроме почти исчезнувших, вросших в землю могильных плит и новых захоронений рядом есть одно самое заметное — могила Винцента Дунина-Марцинкевича.
Это единственное кладбище на таком высоком холме, которое я когда-либо видела. Пока Катя снимает драматурга в профиль, захожу за усыпальницу, смотрю вниз с горы на трассу, на плиты, сползающие по склону, будто они сами там выросли — как деревья. Мне кажется, что весь наш маршрут — это метафора старинной дороги, которую хотели заасфальтировать, чтобы и следа не осталось от прошлого, но что-то пошло не так. Как будто историю Беларуси здесь похоронили. Засыпали слегка землей, но местами она все равно пробивается вот этими плитами. «Кто-то был здесь небрежным могильщиком, — думаю, — или все-таки она еще чуть-чуть жива?»
В куче своих интервью Отар Иоселиани рассказал, как понял что-то такое же. Его знакомый пытался объяснить, почему история Грузии так же «присыпана землей». Ткнул пальцем в молодые елки и сказал: «Видишь? Если их один раз вырубить, вырастут еще. А если два, то все — бузина будет. А вы здесь уже сто раз вырублены».
Иду к памятнику и Кате, думаю, что Сергей Юшкевич, в общем-то, похож на Дунина-Марцинкевича своими «Хочу сделать у нас что-то цивильное» и «Надо с чего-то начинать». Только один это делал с театром, а другой— с туризмом.
Где реальность?
«Согу» в японском скитальческом сленге означает «случайная встреча». Ну, то есть не случайная по сути — лишь по форме. Если путешествующий художник встречает кого-то, то этот кто-то оказывает на его творчество кармическое влияние. Часто согу — это встречи с прошлым, с теми людьми, что умерли до рождения скитальца. Мы же встретили живого человека, но едва ли в Ракове есть лучший Харон, который умеет так перевозить в прошлое.
Мы хотели зайти в арт-галерею Феликса Янушкевича, но не смогли, а потом просто встретили самого Феликса на улице в синей куртке, замазанной краской, и в разноцветных рабочих перчатках. Вообще не знали, что это за место (японские боги привили нам любовь к спонтанности). Но инет знает отлично: суперизвестная галерея и музей истории в одном флаконе, созданный братьями Феликсом и Валерьяном Янушкевичами — художником и скульптором. Постепенно галерея превратилась для Феликса в семейное дело, и теперь уже сложно сказать, что это, музей или дом. Все, засыпанное землей и отброшенное временем, Феликс здесь очистил и осознал. Не помню, чтобы когда-нибудь видела у человека столько предметов — столько мелочей, собранных в одном месте по принципу «я вижу в этом прекрасное и важное».
Вчера Феликс отправил нас лесом, но сказал обязательно приезжать сегодня, потому что «Пасля гэтага месца ўжо не мае сэнсу кудысьцi ехаць». Сейчас мы снова в Ракове, и у нас экскурсия от Феликса. Здесь еще шесть человек, откуда они взялись, не ясно, но и не важно. Феликс называет всех по именам, чтобы не отвлекались, и нам этого достаточно. Он так спешит сказать много, что слова неуловимы, а то и непонятны. Но со временем мы влипаем в его терпкий сироп, как мухи, которые попались в старинную стеклянную ловушку из его коллекции.
— Алена, скажы мне, што гэта? — Феликс держит в руках какой-то глиняный конус, обвитый змеей, — похож на древнюю карандашницу. Я делаю «хм». В принципе, что угодно, но причем здесь змея…
— Гэта ваза, Алена, пад кветкi. Ёсць усходняя мудрасць: у прыгажосцi сядзiць змяя. Калi бачым прыгожа ўпакаваную дзяўчыну цi хлапца, як правiла, трэба быць напагатове. Бо форма, як правiла, не адпавядае зместу. Вось зараз гэту вазу падары, асаблiва цешчы, — заб’е не думаючы, атрымаеш i па форме, i па зместу!
Феликс трогает каждый предмет, о котором рассказывает, за каждым — гораздо больше, чем предметность. У него всё как, например, флаг или крест — за вещью стоит больше, чем видно глазами. В основном вещи своим языком говорят о том, кто такие белорусы, вернее, о том, кем они были. «Цi можа адсталы народ зрабiць такую генiяльную рэч?» — все время говорит, и еще повторяет: «Такая была цывiлiзацыя!». Сквозь этот рассказ прошита неизбежная мысль: всё это исчезло.
Из каких-то океанов в моей голове все время всплывает Сергей Юшкевич, который может часами рассказывать, как выбирал достопримечательности, чтобы отметить на «Дороге тишины». Унылые каплицы, амбары, старое зернохранилище. Если бы о каждом доме на этой дороге можно было рассказать что-то общечеловечески важное, думаю, Сергей бы каждый отметил на карте как достопримечательность. Кстати, там и правда есть одна отметка, которой не найдешь, даже если исходишь столько, сколько мы в поисках еврейских захоронений.
— Здесь стояла католическая каплица, — Сергей говорит в моих воспоминаниях и машет рукой, показывая какое-то «здесь». — В Волмечке была такая бабушка Денисик. Она каплицу построила за свои деньги, чтобы люди могли здесь помолиться, если не было возможности поехать в Волму, Ивенец или Раков. Такая ярая католичка, что ууух! Её звали Денисиха, а так она Мария вообще. Но зато в эту каплицу приезжал Завальнюк (настоятель Красного костела) к нам. Год назад, когда я шел по маршруту, видел, что около ее дома стоят машины. Ну, у нее всегда собиралось много родственников, я ничего плохого не подумал. Потом только узнал, что умерла. И почти сразу после ее смерти каплицу снесли, возможно, родственники. Может быть, потому что она была уже достаточно ветхая. Теперь там просто стоит крест.
Сергею хочется сохранить неуловимое, поделится тем, в чем он увидел красоту и смысл.
— Вот стоит амбар на повороте, а председатель сельсовета говорит, что, возможно, будут его сносить. Я думаю: вот каплицу снесли, сейчас амбар снесут. Хорошо, что мы успели пофоткать и что-то рассказать про это все. Потому что смотрите, буквально десять лет, и этой истории нет.
Сергей в моей голове умолкает, когда один из наших попутчиков по галерее — Джоржд — пытается упросить Феликса рассказать хоть что-нибудь о своих картинах. Художник любит рассказывать истории о Ракове, но никакой бес из преисподней не уговорит его рассказать так же подробно о своих картинах. Но Джордж все-таки пытается. Феликс юлой проводит нас по одному из залов, как бы рандомно выбирает картины и говорит о них по предложению. Думается, что Феликс вытащил каждое из какой-то огромной книги.
— А гэта я намаляваў вулiцу, дзе нарадзiўся, — Феликс находит зеленую масляную картину под потолком. — Тут стаiць журавель — колодец, — таполя, крыж. Нi таполi, нi гэтага крыжа, нi жураўля няма. Прайшло нейкiх пад шесцьдзесят год, а там усё змянiлася. Але на той вулiцы, Джордж, яшчэ дзесяць раз усё памяняецца, а тут ужо не памяняецца. Так дзе рэальнасць, Джордж, дзе рэальнасць?
Смысл пути
Придется нарушить правила и сказать: дорогой читатель, этот текст задуман как блуждания в Митиноку. Как путешествие по смыслам пути в попытке понять, зачем люди ходят пешком большие расстояния, стоит ли туда отправляться вам и что происходит с нашими мыслями по пути. И почему это нравится тем, кому нравится. Путешествуя по этим вопросам, мы мелькаем то в одном месте дороги, то в другом. Минуту назад мы поняли, что реальность неуловима — это одно из знаний, которое, как просветление, приходит к нам по пути. Не как банальность и не как цитата из философского трактата — как личное практическое открытие и личное восхищение. И вот мы, кажется, поняли: нам нравится схватиться за неуловимость в путешествии, побыть с той частью реальности, которая пока не успела убежать. Но ведь и то, что реальность призрачна и подвижна, точно так же привлекает нас.
Оба Сергея, Рома и Надя говорили, что любят ходить пешком в разные поры года, чтобы видеть, как меняется природа. Все любят сами меняться в пути: становиться увереннее, спокойнее, сильнее, насмотреннее, уходить на время из привычного мира и быть другим, пока длится путь. Впрочем, наши древние японцы тоже. По их мнению, только ты сам знаешь, чему тебя научил путь. Но только путь, который тебя научил чему-то, считается истинным. Все странности, все противоречия, все непонимания находят разрешение только во внутреннем скрытом опыте преображения на пути. Определить путь парой слов нельзя — только ты ухватился за какое-то определение, тут же оказываешься не прав. Только подумаешь, что тебе нравится одно, как дорога показывает тебе удивительность другого. Ясно лишь, что путешествие — это книга, которая никогда не может быть прочитана до конца.
Идеал странника в Японии всегда связан с практикой художника. Дорога должна бросить отблеск — «югэн» — на творчество последнего. Возможно, лишь на миг, возможно, один раз за год. У художника должно быть полное доверие к тому великому неописуемому и непознаваемому, что становится причиной его удивления. Так, с помощью скитаний в Японии осмысливалась непостижимость мира. Сколько секунд в путешествии мы осознаем, что мир по-прежнему непостижим, столько же и секунд счастья мы испытываем. Но нельзя высчитать заранее, где встретятся эти секунды. Просто путешествие должно быть долгим. Как творчество, как овладевание мастерством, как совершенствование, как пеший поход — как дао.
На втором этаже галереи Янушкевича огромная скульптура Адама Мицкевича почти упирается головой в потолок. На стенах столько картин, что можно всю жизнь говорить о них с Феликсом, но все равно мы оба умрем раньше, чем закончим. Феликс опять вырывает взглядом любую, на ней мальчик в соломенной шляпе и с глазами Сократа, закинув ногу за ногу, сидит на обрыве. Феликс машет на картину и говорит, уже почти отвернувшись от нее:
— Намаляваў у восемдзесят другiм годзе да стагоддзя са дня народзiнаў Коласа i Купалы. Гэта маленькi Якуб Колас, Кастусёк, сядзiць на Нёмне i ўжо трыццаць дзевяць год шпуляе ў ваду вось гэты каменчык. Так робiцца звычайная мастацкая практыка.
«Так же «робiцца» и пешее путешествие», — думаю, глядя на Коласа.
Елена Бабич
Фото: Катерина Гордеева
